Лев Толстой о поиске смысла в бессмысленном мире

Вскоре после того, как ему исполнилось пятьдесят, Лев Толстой (9 сентября 1828 г. - 10 ноября 1910 г.) пережил глубокий духовный кризис. С его величайшими работами за спиной он обнаружил, что его целеустремленность истощается, когда его знаменитость и общественное признание вздымаются, погружаясь в состояние глубокой депрессии и меланхолии, несмотря на то, что у него было большое поместье, хорошее здоровье для его возраста, жена, которая родила ему четырнадцать лет. дети и обещание вечной литературной славы. На грани самоубийства он в последний раз схватил свет в темноте своего существования, обратившись к великим мировым религиозным и философским традициям за ответами на извечный вопрос о смысл жизни , В 1879 году, через десять лет после войны и мира и через два года после Анны Карениной , и за десять лет до того, как он намеревался обобщить эти философские открытия в своем Календарь Мудрости Толстой направил экзистенциальную катастрофу своей внутренней жизни в Исповедь ( публичная библиотека ) - автобиографический мемуар необычайной откровенности и эмоциональной напряженности, который также дал нам пророческую медитацию Толстого на деньги, слава и письмо по неправильным причинам ,

Он сравнивает прогрессирование своей депрессии с серьезным физическим заболеванием - параллельная современная наука делая все более уместным , Толстой пишет:

Затем произошло то, что случается с каждым больным смертельным внутренним заболеванием. Сначала появляются тривиальные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания; затем эти признаки появляются все чаще и чаще и сливаются в один непрерывный период страдания. Страдание усиливается, и прежде чем больной может оглянуться вокруг, то, что он принял за простое недомогание, уже стало для него важнее всего на свете - это смерть!

Классические симптомы ангедонии поглотили его - он потерял страсть к своей работе и стал отбрасывать бессмысленную вечную славу, о которой он когда-то мечтал. Он даже перестал стрелять из пистолета, опасаясь, что он может быть слишком искушен, чтобы покончить с собой. Хотя он не признал «кого-то» в смысле создателя, он почувствовал, что его жизнь была шуткой, которую кто-то сыграл с ним, - шуткой, которая была мрачнее для осознания наше неизбежное непостоянство и тем более отчаялся

Сегодня или завтра болезнь и смерть придут (они уже пришли) к тем, кого я люблю или ко мне; ничего не останется, кроме зловония и червей. Рано или поздно мои дела, какими бы они ни были, будут забыты, и я не буду существовать. Тогда зачем предпринимать какие-то усилия? , , , Как человек может не видеть этого? И как жить дальше? Вот что удивительно! Человек может жить только тогда, когда он опьянен жизнью; как только человек трезв, невозможно не заметить, что все это просто мошенничество и глупое мошенничество! Именно это и есть: в этом нет ничего забавного или остроумного, это просто жестоко и глупо.

[...]

Если бы я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я мог бы спокойно это перенести, зная, что это мое дело. Но я не мог удовлетворить себя этим. Если бы я был как человек, живущий в лесу, из которого он знает, что нет выхода, я мог бы жить; но я был словно потерянный в лесу, который в ужасе от того, что заблудился, мечется о желании найти дорогу. Он знает, что каждый его шаг смущает его все больше и больше, но все же он не может не торопиться. Это было действительно ужасно. И чтобы избавиться от ужаса, я хотел убить себя.

И все же он признал, что исследование в основе его духовной болезни не было ни уникальным, ни сложным:

Мой вопрос ... был самым простым из вопросов, лежащих в душе каждого человека, от глупого ребенка до самого мудрого старшего: это был вопрос без ответа, на который невозможно жить, как я нашел по опыту. Это было: «Что из того, что я делаю сегодня или сделаю завтра? Что случится со всей моей жизнью? ». По-разному возникает вопрос:« Зачем мне жить, зачем чего-то хотеть или что-то делать? ». Это также можно выразить так:« Есть ли в моей жизни смысл, который неизбежен? ��мерть, ожидающая меня, не разрушает?

Стремясь ответить на этот, казалось бы, простой, но парализующе глубокий вопрос, Толстой сначала обратился к науке, но обнаружил, что вместо того, чтобы признать и ответить на вопрос, наука обошла его и вместо этого задавала свои собственные вопросы, а затем отвечала на них. Более того, он обнаружил, что он неспособен осветить бесконечное и вместо этого свести его вопросы и ответы к конечному. Он пишет:

Все эти слова не имеют смысла, поскольку в бесконечном нет ни сложного, ни простого, ни прямого, ни обратного, ни лучшего, ни худшего.

[...]

Тот, кто искренне спрашивает, как ему жить, не может быть удовлетворен ответом: «Изучай в бесконечном пространстве бесконечные по времени и сложности мутации бесчисленных атомов, и тогда ты поймешь свою жизнь», - так же как и искренний человек не может будьте удовлетворены ответом: «Изучите всю человеческую жизнь, о которой мы не можем знать ни начало, ни конец, о которой мы даже не знаем малую часть, и тогда вы поймете свою собственную жизнь».

За полтора века до Алан Лайтман изящно боролся с тем же парадоксом Толстой поймал улов-22 от затруднительного положения:

Проблема экспериментальной науки заключается в последовательности причин и следствий в материальных явлениях. Экспериментальной науке необходимо только поставить вопрос об окончательной причине, чтобы она стала бессмысленной. Проблема абстрактной науки - это признание исконной сущности жизни. Необходимо только ввести исследование косвенных явлений (таких как социальные и исторические явления), и оно также становится бессмысленным. Экспериментальная наука только тогда дает положительное знание и демонстрирует величие человеческого разума, когда она не вводит в свои исследования вопрос об окончательной причине. И, наоборот, абстрактная наука - это только наука, которая демонстрирует величие человеческого разума, когда отодвигает в сторону вопросы, связанные с последующими причинами явлений, и рассматривает человека исключительно в связи с конечной причиной.

Затем он обратился к философии, но обнаружил, что одинаково разочарован:

Философия не просто не отвечает, но сама задает этот вопрос. И если это настоящая философия, то весь ее труд заключается просто в попытках четко сформулировать этот вопрос.

Вместо ответа он находит в философии «тот же вопрос, только в сложной форме». Он оплакивает неспособность ни науки, ни философии предложить реальный ответ:

Один вид знания не отвечал на жизненный вопрос, другой отвечал прямо, подтверждая мое отчаяние, указывая не на то, что результат, к которому я пришел, был плодом ошибки или болезненного состояния моего ума, а наоборот, что я правильно подумал, и что мои мысли совпали с выводами самых могущественных человеческих умов.

Разочарованный, Толстой отвечает на свой вопрос:

«Почему существует все, что существует, и почему я существую?» «Потому что это существует».

Это чувство, что Джон Кейдж будет второй век спустя ( "Нет почему. Просто здесь." ) и Джордж Лукас также повторил «Нет, почему. Мы. Жизнь за пределами разума ». ) - предложение, которое ближе всего к духовная традиция буддизма , И действительно, Толстой обращается к духовности в одной последней и отчаянной попытке найти ответ - сначала исследуя, как люди из его круга общения жили с этим всепоглощающим исследованием. Среди них он нашел четыре стратегии для управления экзистенциальным отчаянием, но ни одна из них не разрешила их:

Я обнаружил, что для людей из моего круга было четыре выхода из ужасного положения, в котором мы все оказались. Первым было невежество. Он заключается в том, что не знать, не понимать, что жизнь - это зло и абсурд. От [людей такого рода] мне было нечему учиться - нельзя перестать знать то, что он знает.

Второй выход - эпикурейство. Зная о безнадежности жизни, он заключается в том, чтобы в то же время использовать преимущества, которые есть у человека, не обращая внимания на дракона и мышей, и наилучшим образом облизывать мед, особенно если его много в пределах досягаемости ... Это путь в котором большинство людей нашего круга делают жизнь возможной для себя. Их обстоятельства дают им больше благосостояния, чем трудностей, и их моральная тупость позволяет им забыть, что преимущество их положения является случайным ... и что несчастный случай, который сегодня сделал меня Соломоном, может завтра сделать меня рабом Соломона , Тупость воображения этих людей позволяет им забыть то, что не давало Будде покоя - неизбежность болезней, старости и смерти, которые сегодня или завтра разрушат все эти удовольствия.

Третий побег - это сила и энергия. Он состоит в разрушении жизни, когда человек понял, что это зло и абсурд. Так поступают несколько исключительно сильных и последовательных людей. Поняв глупость шутки, которая была им разыграна, и поняв, что лучше быть мертвым, чем быть живым, и что лучше всего не существовать, они действуют соответствующим образом и быстро заканчивают эту глупую шутку, поскольку есть средства: веревка на шее, вода, нож, чтобы вонзиться в сердце, или поезда на железной дороге; и число тех из нашего круга, которые действуют таким образом, становится все больше и больше, и по большей части они действуют так в лучшее время своей жизни, когда сила их разума в полном расцвете и несколько привычек, деградирующих до ум уже обретен…

Четвертый выход - это слабость. Он состоит в том, чтобы увидеть правду ситуации и при этом цепляться за жизнь, заранее зная, что из этого ничего не выйдет. Люди такого типа знают, что смерть лучше жизни, но не имеют сил действовать рационально - чтобы быстро положить конец обману и убить себя - похоже, они чего-то ждут. Это избавление от слабости, потому что, если я знаю, что лучше, и это в моих силах, почему бы не уступить тому, что лучше? ... Четвертым способом было жить как Соломон и Шопенгауэр - зная, что жизнь - это глупая шутка, которую сыграли с нами, и все же продолжать жить, мыться, одеваться, обедать, разговаривать и даже писать книги. Это было для меня отвратительно и мучительно, но я оставался в этом положении.

Оказавшись в четвертой категории, Толстой начинает спрашивать, почему он не покончил с собой. Внезапно он понимает, что часть его сомневалась в истинности его депрессивных мыслей, выдвигая «смутное сомнение» относительно достоверности его выводов о бессмысленности жизни. Смиренный осознанием того, что ум является и марионеткой, и хозяином марионеток, он пишет:

Это было так: я, по моей причине, признал, что жизнь бессмысленна. Если нет ничего выше разума (а его нет: ничто не может доказать, что оно есть), тогда разум является для меня создателем жизни. Если бы разум не существовал, для меня не было бы жизни. Как разум может отрицать жизнь, когда она является создателем жизни? Или, говоря иначе: если бы не было жизни, мой разум не существовал бы; поэтому разум - сын жизни. Жизнь это все. Разум - это его плод, но разум отвергает саму жизнь! Я чувствовал, что здесь что-то не так.

И он находит решение не в науке, философии или жизни гедонизма, а в тех, кто живет в самой простой и чистой форме:

Рассуждения о тщеславии жизни не так уж и сложны и давно знакомы самым простым людям; все же они жили и все еще живут. Как они все живут и никогда не думают сомневаться в разумности жизни?

Мое знание, подтвержденное мудростью мудрецов, показало мне, что все на земле - органическое и неорганическое - все устроено самым умным образом - только моя собственная позиция глупа. И эти дураки - огромные массы людей - ничего не знают о том, как устроено все органическое и неорганическое в мире; но они живут, и им кажется, что их жизнь устроена очень мудро! , , ,

И меня поразило: «Но что, если есть что-то, чего я еще не знаю? Невежество ведет себя именно так. Невежество всегда говорит только то, что я говорю. Когда он чего-то не знает, он говорит, что то, чего он не знает, глупо. Действительно, кажется, что есть целое человечество, которое жило и живет так, как если бы оно понимало смысл своей жизни, ибо без понимания оно не могло бы жить; но я говорю, что вся эта жизнь бессмысленна и что я не могу жить.

Пробудитесь к тому, что назвал бы Стюарт Файрштейн «Полностью осознанное невежество» около 130 лет спустя Толстой видит свои собственные шоры новыми глазами:

В заблуждении своей гордостью интеллекта это казалось мне настолько несомненным, что я, Соломон и Шопенгауэр поставили вопрос так искренне и точно, что больше ничего не было возможно - настолько несомненным, казалось ли, что все эти миллиарды состояли из людей, которые еще не имели пришел к пониманию всей глубины вопроса - что я искал смысл своей жизни, и мне не приходило в голову спросить: «Но какой смысл и был дан их жизни всем миллиардам простых людей, которые жить и жить в мире? »

Я долго жил в этом состоянии безумия, которое, на самом деле, если не на словах, особенно характерно для нас, очень либеральных и образованных людей. Но спасибо или за странную физическую привязанность, которую я испытываю к реальным трудящимся людям, которые заставили меня понять их и увидеть, что они не такие глупые, как мы полагаем, или благодаря искренности моего убеждения, что я ничего не мог знать кроме факт, что лучшее, что я мог сделать, - это повеситься, во всяком случае, я инстинктивно чувствовал, что, если я хочу жить и понимать смысл жизни, я должен искать этот смысл не среди тех, кто потерял его и хочет убить себя, но среди тех миллиардов прошлого и настоящего, которые создают жизнь и поддерживают бремя своей и нашей жизни. И я рассмотрел огромные массы тех простых, необразованных и бедных людей, которые жили и живут, и я увидел нечто совершенно иное. Я видел, что, за редкими исключениями, все те миллиарды, которые жили и живут, не вписываются в мои подразделения, и что я не могу классифицировать их как не понимающих вопрос, поскольку они сами формулируют его и отвечают на него с необычайной ясностью. И при этом я не мог считать их эпикурейцами, поскольку их жизнь состоит больше из лишений и страданий, чем из удовольствий. Еще меньше я мог бы считать их иррационально тянущимися к бессмысленному существованию, потому что им объясняется каждый акт их жизни, а также сама смерть. Чтобы убить себя, они считают величайшим злом. Оказалось, что у всего человечества было знание, непризнанное и презираемое мной, смысла жизни. Оказалось, что разумное знание не дает смысла жизни, но исключает жизнь: в то время как значение, приписываемое жизнью миллиардами людей, всем человечеством, опирается на некоторое презираемое псевдознание.

Он считает необходимым иррациональность веры и обдумывает ее несправедливую просьбу оставить разум:

Рациональное знание, представленное учеными и мудрыми, отрицает смысл жизни, но огромные человеческие массы, все человечество получают этот смысл в иррациональном знании. И это иррациональное знание - это вера, то самое, от чего я не мог не отказаться. Это Бог, каждый третий; создание за шесть дней; дьяволы и ангелы, и все остальное, что я не могу принять, пока сохраню свой разум.

Моя позиция была ужасной. Я знал, что не могу найти ничего на пути разумного знания, кроме отрицания жизни; и там - в вере - было не что иное, как отрицание разума, которое было для меня еще более невозможным, чем отрицание жизни. Из рационального знания стало ясно, что жизнь - это зло, люди знают это, и в их силах положить конец жизни; все же они жили и все еще живут, и я сам живу, хотя я давно знал, что жизнь бессмысленна и зла. По вере кажется, что для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отказаться от своего разума, той самой вещи, для которой нужен только смысл ...

Возникло противоречие, из которого было два выхода. Либо то, что я назвал разумом, не было настолько рациональным, как я предполагал, либо то, что мне показалось иррациональным, не было таким иррациональным, как я предполагал.

И в этом он находит ошибку во всех своих предыдущих рассуждениях, корень своей меланхолии о бессмысленности жизни:

Проверяя аргументацию рационального знания, я нашел его совершенно правильным. Вывод, что жизнь - это ничто, был неизбежен; но я заметил ошибку. Ошибка заключалась в том, что мои рассуждения не соответствовали поставленному мной вопросу. Вопрос был: «Почему я должен жить, то есть, какой реальный, постоянный результат выйдет из моей иллюзорной преходящей жизни - какое значение имеет мое конечное существование в этом бесконечном мире?» И чтобы ответить на этот вопрос, который я изучал жизнь.

Решение всех возможных жизненных вопросов, по-видимому, могло меня не удовлетворять, поскольку мой вопрос, каким он был простым на первый взгляд, включал требование объяснения конечного в терминах бесконечного и наоборот.

Я спросил: «Каков смысл моей жизни вне времени, причины и пространства?» И я ответил на совершенно другой вопрос: «Каков смысл моей жизни во времени, причине и пространстве?». после долгих размышлений я получил ответ: «Нет».

В своих рассуждениях я постоянно сравнивал (и не мог поступить иначе) конечное с конечным, а бесконечное с бесконечным; но по этой причине я достиг неизбежного результата: сила - это сила, материя - это материя, воля - это воля, бесконечность - это бесконечность, ничто - ничто, и это было все, что могло бы произойти.

[...]

Философское знание ничего не отрицает, а лишь отвечает, что им не может быть решен вопрос - что для него решение остается неопределенным.

Поняв это, я понял, что в рациональном знании невозможно найти ответ на мой вопрос, и что ответ, полученный в результате рационального знания, является лишь указанием на то, что ответ может быть получен только путем другого изложения вопроса и только тогда, когда в вопрос включено отношение конечного к бесконечному. И я понял, что, хотя иррациональные и искаженные ответы могут быть даны верой, они обладают этим преимуществом, что они вводят в каждый ответ соотношение между конечным и бесконечным, без которого не может быть никакого решения.

Так что помимо рационального знания, которое казалось мне единственным знанием, меня неизбежно заставляли признать, что у всего живого человечества есть еще одно иррациональное знание - вера, которая делает возможным жить. Вера все еще оставалась для меня такой же иррациональной, как и прежде, но я не мог не признать, что только она дает человечеству ответ на вопросы жизни и, следовательно, делает ее возможной.

Толстой отмечает, что, какой бы ни была вера, она «придает конечному существованию человека бесконечный смысл, смысл, не разрушаемый страданиями, лишениями или смертью», и все же он старается не связывать веру с определенной религией. Как Фланнери О'Коннор, который так красиво разграничить религию и веру Толстой пишет:

Я понял, что вера - это не просто «доказательство того, чего не видели» и т. Д., И это не откровение (которое определяет только одно из признаков веры, это не отношение человека к Богу (сначала нужно определить веру) и затем Бог, а не определять веру через Бога), это не только согласие с тем, что было сказано одному (как обычно предполагается вера), но вера - это знание смысла человеческой жизни, вследствие чего человек не разрушает себя, но живет. Вера - это сила жизни. Если человек живет, он во что-то верит. Если он не верит, что нужно жить для чего-то, он бы не жил. Если он не видит и не осознает иллюзорную природу из конечного он верит в конечное, если он понимает иллюзорную природу конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры он не может жить ...

Чтобы человек мог жить, он должен либо не видеть бесконечность, либо иметь такое объяснение смысла жизни, которое соединит конечное с бесконечным.

И все же, чем ближе он исследует веру, тем ярче он обнаруживает несоответствие между ней и религией, особенно учением христианской церкви и практикой богатых. Он снова возвращается к крестьянам как образец духовного спасения, соединения конечного с бесконечным и еще раз видения в своих отношениях этоса, наиболее напоминающего буддийская философия принятия :

В отличие от того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь прошла в безделье, развлечении и неудовлетворенности, я увидел, что вся жизнь этих людей прошла в тяжелом труде, и что они были довольны жизнью. В отличие от того, как люди нашего круга выступают против судьбы и жалуются на нее из-за лишений и страданий, эти люди приняли болезнь и скорбь без каких-либо недоумений или противостояний и со спокойной и твердой убежденностью в том, что все хорошо. В отличие от нас, кто мы мудрее, тем меньше мы понимаем смысл жизни и видим какую-то злую иронию в том, что мы страдаем и умираем, эти люди живут и страдают, и они подходят к смерти и страданию спокойно и в большинстве дела с удовольствием…

В противоположность моему невежеству [они] знали значение жизни и смерти, тихо трудились, терпели лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не тщеславие, а добро…

[...]

Я понял, что если я хочу понять жизнь и ее значение, я не должен жить жизнью паразита, но должен жить настоящей жизнью и - принимая значение, данное жизнью настоящего человечества и сливаясь с этой жизнью, - проверить это ,

Исповедь это замечательное чтение во всей своей полноте. Дополнить его последующим опусом Толстого философского исследования, Календарь Мудрости , и это редкая запись его чтения от последнего , исследуя объект жизни незадолго до своей смерти.

Также см. Больше размышлений о смысле жизни от Карл Саган , Майя Анжелу , Ричард Фейнман , Дэвид Фостер Уоллес , Джон Стейнбек , Анаис Нин , Джордж Лукас , а также Виктор Франкл ,

Похожие